Максим Крутиков

Экспресс «Уренгой – Лоян»

1

Ночь. Анфиса из Уренгоя пишет Павлу в Древний Китай:
«В сентябре так тревожно от гвалта многочисленных птичьих стай.
Дома в зеркале отраженье
Синих газовых фонарей.
Ближе к ночи сердцебиенье
Всё несноснее, всё быстрей».

2

Павел долго живёт в Лояне,
Обжигает горшки в мастерской.
Иногда в солёном тумане
Он любуется горной рекой.
Он выращивает металлы, поливая их ртутью души.
Над его камышовой циновкой на шелку гексаграмма Ши.

3

Листья падуба в бронзовой миске,
А в тайге заблудился Пан.
Небом – путь надёжный и близкий.
Рейс почтовый «Ямал – Лоян»
Нагружают почтовые боги в предрассветной холодной тиши.
И горит на хвосте самолёта, как огонь, гексаграмма Ши!

4

В сентябре так тревожно от гвалта:
У пернатых все от винта.
Расстилается жёлтая карта,
Поднебесная пустота.
А платочек земной Анфисы,
Провожавшей почту на юг,
Гексаграммой Сюй испестрился,
Сжатый  пальцами нежных рук.

5

Обставляя и сверху и снизу времена, пояса, облака,
Гордо мчится небесный почтовый. Путь-дорога по небу легка.
Вот уже череда нищих хижин,
Скалы, падубы, шляпы селян.
На посадку – всё ниже и ниже –
Прибывает почтовый в Лоян.

6

Павел пишет своей Анфисе: «Собирал вчера черемшу.
А сегодня сосед мой подался всей семьёй к владетелю Шу.
Камни осени золотятся
В предрассветных скользких лучах.
Как бы нам с тобой повстречаться
В доме с зеркалом при свечах?»

7

Перья сойки приклеив к свитку, Павел держит свой путь к почтарю:
«В срок дойдёт посланье, надеюсь. Я премного благодарю».
Павел – вон. А письмо в жаровне
Облизал язычок огня.
Хмур и пьян почтовый чиновник:
Отменяет рейсы Лоян.



***
            Хню из леса шла пешком
                    Д. И. Хармс

Крупный оранжево-красный апельсин заката
Еле заметно закатывается за островерхий лес.
Будни влекут нас в мутные дебри куда-то,
Лишь вечерами заметны сотни неброских чудес.

Веет гарью с лугов: кто-то из хулиганства
Поджёг прошлогоднюю пересушенную стерню.
В рассеянном свете рассеивается пространство.
Приглядевшись, в конце тропинки можно увидеть Хню.




Орасио Оливейра

Центром этого круга является каждый из нас,
Окружности этого круга не существует в природе.
В Париже пятидесятых, одетые не по погоде,
Пьём что попало и слушаем яростный джаз.

В Париже пятидесятых то ещё столпотворенье:
Из обеих Америк и азиатских широт
В поисках мнимого времени, в случайных перемещеньях
Мелькают судьбы и лица – лишь раскрывай блокнот!

В поисках мнимого времени, стирая свои печали
В новых печалях города, который всегда с тобой,
В Клубе Змеи отыщешь путное что едва ли.
Любые слова бессмысленно сыплются шумной гурьбой.

В Клубе Змеи отыщешь то, чему ты ценитель:
Фото китайских пыток, нотные записи снов.
Где-то вне граней рассудка дикий твой прародитель
С усмешкою наблюдает за спаррингом болтунов.

Где-то вне граней рассудка после тысячемильных
Путей океанского лайнера до родных аргентин,
Ты в одиночной палате в сомнениях и усильях
Постигнешь мотивы зверя. Того, с миллиардом спин.




Только губами

только губами сумрак
только губами

девушка
в бумажный пакетик прячет
книжку блокнотик перчатки
и маленькие часы

открывает ручей
медным ключом открывает
камень затем песчинку
но в полной уже тишине

только губами сумрак
только губами

женщина
в парике роскошном по моде века семнадцатого
яичницу пережаривает
ходит чёрным конём

кони её все в копоти
пожар на окраине города
пожар в усадьбе соседей
чёрный и едкий дым

но только губами сумрак
только губами

а это кто осторожно
выглядывает
сверху сбоку и снизу
внимательный взгляд пронзительный внимательный пристальный взгляд

кто-то
мягко ступая ходит
корм задаёт черепахам
включает на ночь луну

и только губами сумрак
только одними губами
не думай а только чувствуй
пусть тишина листвою
шуршит словно шепчет ветер
только губами сумрак
только губами
видишь
кругом темнота и нежность
всё обнимает мрак




Где-то в Карелии

Далеко, в дебрях космоса,
Кометы друг другу подрезают хвосты,
Пустота появляется из пустоты,
Температура стремится
К кельвиновскому нулю.

Одна из планет
На удивление
Живуча и обитаема.
В ней есть место Нигерии и Полинезии,
Науке и технике,
Игуанам и сыру «Дорблю».

Реет в небе
Нечто неописуемое:
Туча, она же камень,
Он же гигантский кузнечик,
Приближающийся
К гигантскому шмелю.

Внизу
Движутся группки
Серых безмолвных
Антропогенных существ,
Похожих на тлю.

Нарастает хаос:
Все куда-то бегут в беспорядке,
Лишь кататоники
Статуями застыли.
В воздухе крики, стрельба, стоны, хрипы
И возгласы «улю-лю!»

А это я
Где-то в Карелии
В спальник – такой – завернулся,
Дремлю.




Два ферзя

Там, в непрочитанных книгах, вьётся моя стезя,
Носятся иноходцы, по морю скользят каравеллы...
С шахматной старой доски падают два ферзя –
Чёрный и белый.

Там, в неизвестных архивах, загадки по всем углам,
Аугсбургский ведьмин круг чётко очерчен мелом.
Нона старательно красит пряжу судьбы пополам:
Чёрным и белым.

Там, в неувиденных снах, – джунгли, слоны и киты,
Дервиши, рыцари, феи, бонза, держащий чётки.
И верстовые столбы метят твои следы –
Белым и чёрным.

Там, где-то в конце тоннеля, новый начнётся бег
Сквозь новый тоннель со смутной, расплывчатой формой.
Фигурки двух старых ферзей заметает рассудочный снег –
Белый и чёрный.




Седло

Как сказал генерал де Лакло,
Много всякой воды утекло
С той поры, как я вышел в отставку.
У меня на стене седло.

В нём держался я тысячи лье.
Сдам его на днях в ателье,
Пусть приделают рюшек-блестюшек.
Загоню его сомелье,

Что из винного дома Пьеркло.
Будет вихрем скакать, мурло,
Чтоб в восторг повергать пейзанок,
Чтоб от рыси дрожало село.

А придёт отобедать Вальмон,
Восхитится его скакуном
И седло с восхищеньем осмотрит,
Как оценщик, со всяких сторон.

Ну а мне – тот же суп с котом
И покой (и в пример – Брантом),
И шлафрок, и набитая трубка,
С ромом кофе, Монтеня том.

...Ветры вьются поверх домов,
Тихнет фуга предместных шумов.
Засыпает комната, сплю и я.
Спит в трюмо от Лакло письмо.




Дополнительные цветы

Дачник Евстафий в зелёной тирольке присел на крыльцо.
Дым сигареты «Друг» и яблони возле клумб
Способствуют отдохновенью. Прорезывая лицо,
Морщины веселья как бы согласны: мир люб.

Дачница Бронислава ставит ведро на очаг.
Пламя закручивается в весёлые оранжевые банты.
Сейчас подойдёт Евстафий пить ароматный чай.
Под окнами распустились роскошные дополнительные цветы.




Треугольник

и дома в тот день казались уже не домами
а многоэтажными клетками
где метались в замкнутом пространстве ошмётки мракобесия и чувственности
и небо на улице пело как сливной бачок
и девушки становились уютными стульями
лишь юный мулат раздававший листовки у метро
оставался мулатом хотя и лиловел как слива

несколько невнятных птиц расползались кляксами по асфальту
рабочие на стройке варили в кастрюльках бетон
стальная стружка повисла на балке и балка стала – идол

в тот самый день Фрол Ильич вышел из подъезда
и немедленно превратился в треугольник